Рубрика: Читать онлайн

—41—

вернётся домой, пока не наберёт достаточного запаса хлеба, который он сушит на сухари, когда ему случается переночевать в какой-нибудь деревне”.
   Это нищенство, так сказать, взаимное, как может быть, была в древние времена и «проституция для гостя». Я не нахожу нужным яснее характеризовать низкий нравственный уровень этого “хождения в кусочки”. Он унизителен прежде всего и больше всего для правительства, которое терпело подобные деморализующие условия жизни, безусловно долженствовавшие привести к революции, и за пятьдесят лет не сумело понять, что для воспитания человека нужны примеры. Тот, кто освобождает раба из крепостного состояния, прежде всего обязан в себе истребить “ветхого Адама” и самому перестать быть работорговцем. Долг его воспитать народ и собственным примером поднять его на подобающую человеку высоту, сказать ему: “Вот солнце, порадуйся его блеску”. И то, что этого не было, создало и “хождение в народ”, и Льва Толстого, который, к сожалению, объявил обществу непримиримую войну и впал в опаснейший византизм, самый неблагодарный, какой только я знаю, ибо самоубийственный: — то самое льстивое возвеличивание народа, на котором споткнулся Жан-Жак Руссо, как до него Гракхи и после него Робеспьер, и как ещё споткнутся тысячи других, не умеющих дать народу то, что ему причитается, и кесарево кесарю.
   Царь, в качестве освободителя народа от крепостного рабства, сыграл, в сущности, роль проводника, который сам не знает гор и ледников, на которые он ведёт других. Освобождение было доведено только до половины, как сверху, так и снизу: ему должны были предшествовать обязательность обучения, всеобщая воинская повинность и издание законов, определяющих положение дворянства, духовенства и чиновничества, крупная социальная реформа, которая бы уравняла в глазах закона все сословия. Вместо того, правительство терпело и само вызывало такое положение вещей, какое мы описывали выше, без всяких преувеличений и со слов достоверных свидетелей. Не забудьте, что и 20 лет спустя после указа об освобождении крестьян, запоздавшего на полстолетия, убийц царя-освободителя судили соответственно их сословной принадлежности. Имя мещанки Геси Гельфман стояло в списке приговорённых к смертной казни раньше имени Желябова, организатора красного террора. Не забудьте, что и в 1905 году, 54 года спустя после освобождения крестьян, дворянина, хотя бы и самого тяжкого преступника, высечь розгами нельзя было, крестьянина же, даже и честнейшего человека, можно было выпороть за малейший проступок. Где же тут разсчитывать на верность царю мужика!
   Самые голодовки не так жестоки, как способ выколачивания податей даже и в голодные годы. Волосы дыбом становятся, когда читаешь описания этого, и “Вестник Европы” не даром говорит: “Во времена крепостного права человек, по крайней мере жил надеждой; теперь положение безнадёжно и несравненно хуже прежнего. В этом виноват режим, который даже и революция ничему не научила; его уменье вызывать к себе ненависть повсюду прямо
…

—43—

его оказалось невозможным. В самый день коронации удалось скрыть от царя и его гостей факт катастрофы, и ничего не подозревавший царь принял участие в торжественном обеде и присутствии на балу, который давал в честь юной августейшей четы также ничего не знавший французский посол. Враги Николая II раззвонили по всему свету, что царь, отлично зная о Ходынке, не пожелал, однако-ж, отменить торжеств и тем доказал свою черствость сердца и полное равнодушие к страданиям своего народа. И так как эта клевета распространялась в последнее время и немецкими писателями, в интересах безпристрастного исторического освещения событий, необходимо возстановить истину. Я не хочу обелять чёрного, но Николай II ответственен за Ходынку не более, чем за мучения и издевательства над узниками в сибирских каторжных тюрьмах. От такого извращения фактов, от такой адвокатской диалектики до сознательной клеветы один лишь шаг, и, в доказательство грубости чувств царя Николая II, о нём говорят, будто он “пьяница и неврастеник, и, когда его вечные колебания сменяются внезапно дикой решимостью, он отдаёт приказы такие чудовищные, что повергает в смущение даже своих, ко всему привычных приближённых… Царь не желает слышать правды. Он по существу так же реакционер, так же ультра-ортодоксален, так же заскорузл чувствами и ограничен, как и худшие представители русской реакции… С безчеловечием и безжалостной жосткостью этого властелина 170 миллионов душ может сравниться только его неспособность занимать ответственный пост, на который поставила его судьба”. Кто выдвигает столь тяжкие обвинения, должен уметь и доказать их. Это наименьшее, чего можно от него требовать. А доказательств нам никаких не приводят.
   Пропитанные ненавистью русские источники, из которых черпают эти поклёпы, недостаточно убедительны, ибо торопится не только тот, кто любит, но и тот, кто ненавидит. Это наглядно доказывают те неслыханные клеветы, которые в продолжение мировой войны взводила на германского императора французская и английская пресса. Именно эти позорные и низкие клеветы должны бы обязать немецкую печать не повторять, не проверив их, таких же обвинений против государя вражеской страны. Этой обязанности не меняет тот факт, что в 1904 году, когда снова обострился вопрос о даровании России земской конституции “недовольные” в придворных сферах и в кругу высшей русской аристократии в С.-Петербурге, критиковали царя и его образ действий в том же духе, как и революционеры. М. фон-Рейснер следующим образом рисует нам тогдашнюю оппозицию: “Чуждые всякого социального понимания истории, круги эти с тем большим озлоблением валила на царя ответственность за всё, что от его имени творилось в армии и флоте, в государственном и финансовом управлении. В его царствование началась комедия социального законодательства, и за счет крестьян и помещиков создан был золотой фонд, который идёт

…

—44—

на пользу только лавочникам и купцам. С именем Николая связана политика колебаний и трусости, полицейского гнёта и кровавых избиений. Не самодержавие, не систему бюрократической централизации, сверху забрызгиваемой грязью придворного болота, почитают причиной всех последних неудач. На одного Николая валят ответственность за собственные вины и искренне убеждены, что всё вдруг переменится, как только на место Николая сядет Владимир или Михаил. Не конституция, а династический переворот представляется единственным выходом… и у придворных невольно возникает мысль о возможности дворцовой революции”.
   Эта “возможность”, впрочем, предвиделась и подготовлялась втайне ещё в 1896 году, в период коронационных торжеств, когда чины Александра III выдвигали, в качестве регентши-правительницы, императрицу Марию Фёдоровну, всякими тёмными путями через прессу всех стран распространяли вести, будто новый царь неизлечимый неврастеник, умственно недоразвит и совершенно неспособен к управлению страной. В феврале 1897 года дело это взял в свои руки Победоносцев. При содействии своих друзей, Мещерского из “Гражданина” и гофмейстера Воронцова-Дашкова, придворного интригана в александровском стиле, этот лукавый обскурант пытался привести в исполнение свой замысел при помощи скрытой дворцовой революции. Продолжая держаться тактики 1896 года, он распространял в европейской печати вести о серьезном нервном заболевании царя, составленный так, что можно было предположить причастность к этому вдовствующей императрицы и озабоченность испуганной любящей матери. В интригу впутали одного из придворных лейб-медиков, и он начал настаивать на необходимости для царя, действительно нуждавшегося в отдыхе, поехать вместе со всей своей семьёй на морские купанья во Францию. Это, естественно, повлекло бы за собой необходимость передачи дел правления вдовствующей императрице и облегчило бы возможность дворцового переворота. Как говорят, один из приближённых царя — называют барона Фредрикса — осведомил его о заговоре, против виновников которого Николай, однако же, не предпринял ничего серьёзного по различным соображениям, и, главным образом, потому, что доказательств не было; к тому же этой интриги далеко не чужды были и “старый двор” и сама вдовствующая императрица. Царь удовольствовался тем, что хорошенько намылил голову неисправимым интриганам, уволил министра двора Воронцова-Дашкова и назначил не его место барона Фредрикса.
   О другом дворцовом заговоре против царя граф Маичек ди-Прадо рассказывает следующее: “В первой половине мая 1904 года Россия была накануне великих событий. Гатчинская и московская партии порешили принудить Николая II отречься от престола. Всё было уже подготовлено. Но тут на сцену выступил граф Витте и разоблачил перед царём все ковы, которые строились против него. В первый момент государь, как водится, истерически разрыдался. Потом, через 24 часа, успокоившись, решил наказать заговорщиков с безпощадной строгостью. И опять Витте, в

…

—45—

виду тогдашнего положения России, убедил его в необходимости умерить свою злобу. Совет его был принят к сведению. Помимо нескольких семейных сцен и некоторых смен и назначений в придворных и военных сферах никаких дальнейших последствий заговор не имел. Говоря со мною об этом, губернатор граф Мусин-Пушкин между прочим заметил, что Витте поступил очень неумно, не воспользовавшись этим случаем избавиться сразу от всех врагов: “Из-за этой глупости он, чего доброго, в один прекрасный день погибнет. Мы ничего не забываем и можем долго вынашивать в себе месть”.
   Рука об руку с этим адским планом — изобразить истерического, с тяжёлой наследственностью царя, изнервленного от рождения и от своих переживаний, подобно Александру II от каждого пустяка впадающего в истерику, сумасшедшим и объявить его неспособным править, т.-е. уготовить ему в гомеопатических дозах участь Павла I, шли планы гатчинцев, т.-е. “старого двора”, и московитов — систематически измучить его и довести до болезни донесениями о готовящихся на него покушениях. Душой этого своеобразного заговора был опять-таки Победоносцев, этот злой гений последних Романовых, который использовал вошедшее в моду ещё с гатчинских дней “кокетничанье придворных кругов с цареубийством” для своих фанатических целей и действовал по соглашению с великим князем Николаем Николаевичем, душою, так называемой, великокняжеской партии. Пария эта, во главе которой стояла, впрочем, старая императрица, желала — я хотел бы подчеркнуть это — регентства только на случай, если бы государь решительно воспротивился перенесению столицы в Москву с тем, чтобы там установить старый московский самодержавный царизм с его империалистически-панславистскими целями, ополчится и на новаторов и против Западной Европы, и стремиться к господству не только в Азии, но и в Европе, следуя характерной программе Победоносцева: “Мы отрекаемся от власти на Восток, пренебрегая Западом”. Уже ради этого одного московиты старались подчинить себе царя и сделать из него второго Александра III. Последнее им удалось, и даже слишком.
   В течении нескольких лет длилась лет длилась эта опасная игра с огнём. Царя пугали чертом, которого рисовали на стене. Слухи о вновь открытых заговорах и злоумышлениях на жизнь царя, истории с отравлением кушаний — уверяют, будто жертвою одной из таких проделок стала маленькая дочка великого герцога Гессенского, гостившая в Царском Селе — доклады о минированных железных дорогах сменялись при дворе с такою же регулярностью. Как и дворцовый караул. Возможность и даже большое вероятие подобных покушений, в виду частых убийств, в особенности в последние годы конца века, чинов тайной полиции, тюремных надзирателей и особенно ненавистных высших чиновников, имела результатом то, что царь начал придавать веру этим слухам, тем более, что их поддерживала и русская тайная полиция заграницей, особенно в Париже, по причинам, которые мы выясним в одной из следующих глав.

…

—46—

   Желанный успех был достигнут, и Победоносцев начал проводить свою закоснелую московскую политику наперекор полонофильской политике князя Ухтомского. Царь принял решение расширить права и вольности поляков и вместе с царицей поехал в Варшаву, чтобы возвестить об этом. По возвращении оттуда царица-мать показала ему множество лондонских газет, в которых подробно рассказывалось о готовившемся в Варшаве и в последний момент предотвращённом покушении при помощи динамита взорвать поезд, в котором следовала августейшая чета. Подозрительный царь, уже согласившийся было предоставить полякам свободу культурного самоопределения, языка и религии и отменить ненавистные указы о руссификации, уверовал в вымышленное покушение, начал жаловаться на польскую неблагодарность и снова отменил все меры, благоприятные полякам. И так при этом и остался, хотя не только варшавские власти и князь Императорский, варшавский наместник и генерал-губернатор, но и петербургское министерство иностранных дел гласно и оффициально опровергли сообщения лондонских газет. Царь был упрям и недоверчив; там, где раз была возбуждена его подозрительность, его уже трудно было разубедить; несмотря на все просьбы и мольбы князя Ухтомского, который, вообще, был в милости у него, он примкнул к политике своей матери и великокняжеской партии, направленной против “полонизации Польши”. И больше уже не интересовался чаяниями и надеждами поляков. Поляки же, до того воздерживавшиеся от всяких радикальных утопий, после этого сразу перекочевали в лагерь революционеров; “польская Вандея”, о которой мечтал для царя Ухтомский, так и остался сладкою мечтою.
   Из всего этого видно, что Николаю II во время его убогого царствования, обильного всякого рода разочарованиями, надлежало бояться лент и портфелей вблизи себя больше, чем подкопов и динамита террористов. Для того, чтобы обуздать романовских насильников и козни обскурантов, не останавливавшихся даже и перед убийствами из-за угла, нужен был другой человек, с другим характером, а не этот безсильный, хилый самодержец, не знающий ни цели, ни путей к ней. Нужен был крупный ум, гигантская воля и мощь, человек со стальными нервами и железной волей, а не это слабый душой и телом монарх, нужна была дикая энергия Петра Великого. Которая у Николая II заменялась болезненной недоверчивостью, упорством и жалкою растерянностью в критические минуты.
   Но владычеством “белого террора” при царском дворе ещё не исчерпывались силы, ставившие непреодолимые преграды царскому самодержавию и вскоре настолько подточившие первоначальную энергию Николая II, что он во всём изверился и выпустил из рук бразды правления. Я говорю о силах, которые, как вампиры, присосались к царизму, пили народную кровь, сводили на нём самые добрые намерения лучших царей, ускорили гибель династии и отлили “старый режим” в такую форму, которая придала русскому революционному движению характерное и разительное сходство с великою французской революцией. Ведь, и во Франции, наряду с расточительностью

…

—47—

двора и развращённостью дворянства, главным образом, главным образом, полицейский произвол, недобросовестность судов, продажность королевских чиновников и жестокость откупщиков, как пиявки, сосавших народную кровь, гнали разъярённый народ на штурм Бастилии.
   Кто знает историю “красной книги”, тому достаточно вспомнить обоих братьев Людовика XVI, графа д’Артуа, ежегодно бравшего из оскудневшей казны 14 с половиной мильйонов лиров на собственную распутную жизнь, и графа Прованского, тратившего на те же цели 14 миллионов, в то время, как народ голодал, перенести их на русскую почву и заменить имена другими: Николая, Владимира, Алексея, Сергея. Николай Николаевич старший, не генералиссимус, во времена турецкой войны, “заработал” 30 миллионов, которые его царственный брат, однако-же, конфисковал у него, переложив их в собственную шкатулку. Владимир ухитрился хапнуть из фонда, ассигнованного на постройку храма в память его отца, Александра II, миллиончик себе. В карманах честного Алексея уместилось несколько броненосцев и пара миллионов Красного Креста, причём он весьма остроумно преподнёс балерин, которая была его любовницей, чудесный красный крест из рубинов, и она надела его в тот самый день, когда стало известно о недочёте в два миллиона. И, наконец, Сергей умел отлично греть себе руки в бытность свою московским генерал-губернатором. Что он ухитрялся при этом подать за хорошую цену на Нижегородской ярмарке шерстяные одеяла, пожертвованные Красному Кресту московским миллионером Морозовым, доказывает только, что он, как опытный продавец, мог бы быть украшением любого базара. Не станем допытываться, сколько из 400 миллионов, растраченных генералом Сухомлиновым в бытность его военным министром, перекочевали в карманы великого князя Николая Николаевича. О том, как французский миллиардный заём проливался золотым дождиком на русский императорский балет, мне много любопытного рассказывал один из моих балтийских друзей, долгое время живший в Петербурге и хорошо там принятый в качестве племянника знаменитого человека. “Бедным зверюшкам тоже надо жить”, говорил он при этом улыбаясь.
   Ещё резче выступает сходство причин великой французской революции и государственного переворота, который перевернул всё вверх дном в России, если мы попробуем осветить рентгеновскими лучами чудовищную, невероятную жестокость и ошибки русской полиции, сборщиков податей и чиновников, от самого маленького писца и до всемогущего губернатора, систематическое пренебрежение к закону, проявляемое бюрократией, словом, всю эту систему продажности, нетерпимости, высокомерия и прямо таки разбойничьей эксплуатации народа. О подкупности русских чиновников, всех чинов и разрядов, писалось и говорилось уже очень много; всего лучше характеризует её следующая штука, которую нигилисты сыграли с генералом            Треповым, когда он был ещё полицейским пашей в Москве, т.-е. до его плачевного управления министерством. Генерал напал на характерную для русских порядков мысль — выдавать московским обывателям свидетельства о

…

—48—

политической благонадёжности, чтобы избавить их от придирок полиции, по большей части имевших целью вымогательство. Такие свидетельства были, само собою, особенно ценны для нигилистов, и их покупали у канцелярских чиновников по десять рублей за штуку. А Трепов, занятый срочными делами, часто подписывал бумаги, не читая. И таким манером он собственноручно подписал несколько свидетельств о политической благонадёжности своим злейшим врагам, которых он-же всё время травил и выслеживал с упорством и жестокостью ищейки. Так живёт и работает русское чиновничество.
   Рейснер, в своей книге о борьбе русских за право и свободу, чрезвычайно ярко описывает сложный механизм русского бюрократического аппарата. “Для народа, например, пишутся разные законы, иди даже целые своды законов, гражданских, финансовых, уголовных и полицейских, но для чиновников эти законы всё равно что не существуют. Ежедневно приходят таинственные пакеты с надписью “секретно”; ежедневно они получают служебные приказы от своего начальства, и из этого моря секретных приказов, распоряжений, указаний, инструкций, циркуляров и проч. они мудро выуживают сведения об истинных намерениях и желаниях правительства, которые и заменяют им все законы и кодексы. Я сам слышал, как один министр жаловался, что ни одно его распоряжение не доходит до места назначения в первоначальном виде… Царь сообщает о своих намерениях министру. Министр в секретной бумаге уведомляет о них губернаторов. Губернатор, опять таки секретно, поставляет о том в известность полицмейстеров, окружных начальников, исправников и проч. Исправники и полицмейстеры, в свою очередь, пишут циркуляры приставам — околоточным — и подчинённым их”. И, наконец, эти последние на практике осуществляют замыслы правительства, руководствуясь тем принципом, что обилие предписаний только вредит административной деятельности. Они толкуют их по своему, другие просто кладут под сукно, смотря по тому, какая у кого традиция. Они тоже себе говорят: “И при покойном царе так было” и плюют на новые законы и постановления.
   При этом надо заметить, что мошенничества и злоупотребления, обычно во всех министерствах, в особенности же в железнодорожном и судебном ведомствах, при Николае II были явлением столь же распространённым, как и при его отце и деде. При Александре II продажность чиновничества была таким общеизвестным фактом и дошла до таких чудовищных размеров, что царь-освободитель однажды сказал своему сыну: “Знаешь, я думаю, что в этой миленькой компании мы с тобой единственные честные люди”. При Александре III мошенничали больше крадучись, но зато тем безсовестнее. При Николае II снова стало общеизвестным, что многие крупные чиновники, даже из самых высших, от крупных промышленных предприятий, от крупных коммерсантов и поставщиков за оказанные и имеющие быть им оказанными услуги получали до 10 и 15% с прибыли. В японскую войну и в последние годы старого режима чиновники, в компании с такими

…

—49—

же безсовестными крупными промышленниками, имели от казны ещё более крупные доходы. Как это делалось, видно из следующих, получивших огласку случаев, о которых рассказывал один русский агент по поставке боевого материала.
   Когда какому-нибудь крупному коммерсанту хочется быстро заработать деньги, он вступает в переговоры с влиятельными лицами, ведающими поставки на армию, и ходатайствует о поставке того или другого. Затем, после прозрачного намёка, что будет небезвыгодно для влиятельного лица — в России о таких вещах говорят весьма откровенно — получает заказ, а некоторое время спустя, по истечении срока, и удостоверение, что заказанное — сукно, провиант, оружие или снаряды — сдано в условленном количестве и безупречного качества, и берёт деньги из государственного казначейства, не затратив ни копейки на приобретение товара. И делится награбленным с пособниками, которые уж позаботятся о том, чтобы казна ничего не заметила. Когда грозит ревизия, случается обыкновенно маленький пожар, во время которого сгорает два-три пустых сарая. Недоставленный провиант и не шитые мундиры горят изумительно быстро. Вот каким способом обогатились во время последних войн большинство русских военачальников, штаб-офицеров и высших интендантских чиновников. Солдаты ходили оборванцами, раненые голодали, а целые поезда с фуражом и провиантом продавались обратно поставщикам.
   Верещагин рассказывал об одном батарейном командире, который от каждого взводного командира, имеющего под своим начальством два орудия, требовал ежегодной дани, две с половиной тысячи. В Ташкенте проживал один батарейный командир, который, говорят, каждый раз плакал, когда слышал известную русскую песню: “Возле речки, возле моста трава росла, шёлковая, муравая, зелёная…” и всхлипывая говорил: “Вот ежели бы возле такой речки, да на такой травке поставить бы батарейку, да при хороших рыночных ценах на фураж — вот было бы житье». Это такой же классический тип, как и тот енисейский полицмейстер, который хвастался, что его “мужички” ежегодно приносят ему 20 тысяч рублей дохода. Что всё это на руку революционерам, о том никто не думал; от генералиссимуса до фельдфебеля, каждый думал только о том, как бы пристроить свою батарейку на зелёной травке.
   В последние годы существования старого режима было общеизвестно, что в приходо-расходных книгах всех почти русских купцов, домовладельцев, содержателей гостиниц, трактиров и даже публичных домов фигурируют под псевдонимами несчётные “негласные пайщики” в полицейских и чиновничьих мундирах. Для тех же, кто этого не умел и не понимал намёков, даже прозрачных, последствия могли быть весьма и весьма серьёзными, вплоть до административной ссылки в Сибирь, в отдельных случаях. И то, что этих зазнавшихся чиновников недостаточно сурово осаживали сверху, — одна из причин ожесточения

…

—50—

широких масс русских городских обывателей и их упорной борьбы против существующего строя.
   Деревня в этом смысле была обставлена ещё хуже. От голодовки ещё можно уберечься, хотя бы уйдя в “кусочки”, но от становых и исправников — никак.
   Исправник, становой, чиновник — три египетских язвы, которых русский мужик боялся больше всего на свете. Волостной старшина, сельский стражник и податной инспектор являлись вместе для выколачивания податей, и никогда “без оффициального символа своей власти в виде заранее размоченных розог”. “Даже и медведям знакомо сострадание — говорит Немирович-Данченко — оно чуждо лишь одному чиновнику. Он с тебя, как с зайца, пять шкур подряд сдерёт”. Сердце у него каменное и власть его неограничена, ибо до неба высоко, а до царя далеко. Эти негодяи, случалось иной раз, взимают подати в двойном размере, один раз в царскую казну, другой раз в свою пользу. А за спиной их стоит деревенский кулак, который ловит рыбку в мутной воде и жиреет на бедствиях своего ближнего. Немирович с ручательством приводит факт мучительств, учиняемых сельским старостой Обыденковым из села Никитина, который неплательщиков подвешивал за ноги к потолку и оставлял их так, пока они не надумывались платить. А на жалобы отвечал нагайкой.
   Исправного чиновника, умеющего внести подати во время и в надлежащем размере, ждут награда и повышение. А как он это делает, это уже его дело. И он пускает в ход все средства. В деревнях, где не платят податей, описывают все плуги и бороны. По сообщению “Недели”, в 1891 году в Херсонской губернии было продано за невзнос податей всё движимое имущество крестьян в деревнях Петровка, Верблинка и Верхняя Каменка, причём с молотка продавались, главным образом, земледельческие орудия и скот; в одной деревне сборщик податей продал помещику 300 кур за грош — чуть-ли не по пятаку за штуку. В результате прибавилось несколько тысяч нищих — но на следующий год дойная корова перестала доиться. Мир собирал подати ещё безпощадней казны. Ведь, мир держится круговой порукой и не желает платить за неимущих. Государство не трогало, по крайней мере, самого необходимого; мир отбирал последнюю скамью; случалось, что у семьи из десяти человек шло с молотка буквально всё имущество за какие-нибудь 15 рублей, и семья выбрасывалась на улицу. Никто не задумывался на тем, что эти десять человек, которые могли работать, пока у них были кров и уголь, на улице станут преступниками, озлобленными, готовыми на всё, чтобы отомстить за своё обнищание. Сборщики податей принимали это в разсчёт: они не продавали земледельческих орудий и предпочитали выколачивать подати при помощи розог. В Новгородской губернии один окружной инспектор доносил правительству, что в одном округе он присудил к наказанию розгами 1,500 мужиков и полсотни из них уже наказаны; а для остальных он ходатайствует перед министерством об отсрочке взноса денег. Из этого донесения

…